Том 2. Советская литература - Страница 147

147

Зато в середняцко-бедняцкой среде еще гораздо труднее выдвинуться. Кто не пошел по восходящей линии людоедского кулачества — куда тому дорога? Правда, мы видим, как у дедушки Катая, карикатурно старательного мужика, гордящегося тем, что у него кишки вывалились от рабочей натуги, сын — энергичный, общественный, крепко думающий Захар. С такими Степану Огневу можно сговориться. Но уже, например, первый в романе по времени председатель сельсовета Федунов — достаточно стерт, нерешителен, двусторонен, а второй председатель, необычайно интересный тип, Кирилл Ждаркин, как и Огнев, вернувшийся из армии мужик, при всей своей природной талантливости мог бы совсем погибнуть, если бы обстоятельства и, косвенно, поднятое Огневым движение не выбили его из той неверной, но глубокой колеи напряженного крестьянского трудовизма, в которую он было прочно попал.

Правда, Огневу удается отколоть от лагеря кулаков даже их собственного богатыря — сына Чухлява разудалого Яшку. Что ж — такие удачи могут случаться! Молодежь отзывчивее отцов. Часто та самая кряжистость и тот самый размах воли, которые из отца сделали людоеда-кулака, сына могут толкнуть на новые и высокие пути. Как бы то ни было, идет страшная борьба с теми, кто активно разрушает общественные запашки на пустыре Бруски, организованные Степаном, и с теми, кто тяжелым равнодушием окружает это дело, и с самими участниками коллектива, все еще рыхлыми, запуганными, страдающими сменой подъема и упадка, трудолюбия и разочарования.

Нечего и думать, конечно, в этой статье исчерпать огромную галерею портретов, которым Панферов сумел придать, рядом со значительностью социального типа, делающей их как бы элементами всей скалы деревенского разнообразия, еще и живые индивидуальные черты, превращающие их в конкретные личности. Я думаю, что можно и следует гораздо подробнее, чем сделал это я здесь, построить по Панферову всю эту систему, всю эту градацию крестьянских типов.

Все они имеют отношение к основной борьбе в деревне, все они становятся на ту или другую позицию по отношению к ней. Сама же она больше всего характеризуется необычайно сильной не только с социальной, но и с художественной стороны сценой коллективного, всею деревней производимого рытья канала.

Вялость и нерешительность, разрозненность, рассыпчатость импровизированного коллектива вначале, постепенное его трудовое объединение, заражающий пример, песня, рост массового настроения, прекрасное содружество, начинающее уже расти среди крестьян в этот момент совместной борьбы с природой, и… гнусная победа жадного индивидуализма при распределении воды, перебранка, подлая, звериная драка. Вся тяжелая динамика деревни здесь налицо. Не верьте, говорит Панферов, что так легко слить, соединить этих людей: мгновение — и вот друзья и соседи, новорожденные коллективисты, вновь одержимы демоном своего мелкохозяйственного бытия и вцепляются друг другу зубами в горло.

И самое преступление Паньки здесь символично. Панька; полунемой идиот, есть как бы воплощение самой уже беспросветной деревенской тьмы. Он убивает Огнева по наущению одного из кулаков, и кажется, что тьма уже объяла свет, но Яшка, деревенский богатырь, вовремя появляется на защиту, и Огнев, хотя с разбитой головой и после страшных страданий, возвращается к жизни.

Вывод Панферова в этой книге тот, что деревня, с необычайным трудом и вся содрогаясь от внутренней борьбы, все же движется в гору, все же прогрессирует в нашу сторону. Но не гладит Панферов по головке приравненного мужиками к генерал-губернатору секретаря губкома Жаркова. Надо четко знать деревню, чтобы не попасться впросак и, при всем авторитете и самых лучших пожеланиях, не натворить чепухи.

Панферовская книга чисто социальной своей частью есть книга, предостерегающая как от преждевременного разочарования, так и от легкомысленного оптимизма и, наконец, от нечеткости подхода ко всему разнообразию клокочущих в деревне сил.

Я сказал в начале статьи, что интерес наш к деревне вызывается той ролью, которую она не может не сыграть в дальнейших судьбах революции. Но это не все.

Глеб Успенский с ужасом говорил о «сплошной массовидности» деревни, о том, что в ней мужики как один, все бабы как одна, дни и ночи, весны и зимы как одни, избы, улицы, кабаки, церкви — все сплошное. Жизнь течет, как серая, грязная река.

Ну, это теперь совсем не так. Деревня теперь кровью крашена, в деревне теперь жизнь разорванная, мозаичная и до предела драматическая.

Поэтому деревенские социальные трагедии богаты стали красками. Какая уж тут сонная, еле катящая свои волны река: события бегут! Посмотрите, например, у Панферова на замечательнейший эпизод налета бандитского атамана Карасюка.

Если Панферов безгранично широко охватывает деревню, придает своему роману характер эпического повествования, то эпос этот совсем не похож на такие величественные, замедленные, хотя горькие, иногда страшные в отдельных эпизодах эпопеи, как, например, «Мужики» Реймонта. Нет, эпос «Брусков» — героический, батальный даже, нервный, раскаленный.

Оглядываясь назад, на роман, просто удивляешься, как много включил автор в его триста пятьдесят страниц.

Ведь кроме центрального мотива — борьбы за коммуну, тут есть множество побочных мотивов. Есть роман Яшки со Стешенькой, немножко условный, немножко наивный в описании переживаний девушки, но нежный и милый. Есть более острый роман Кирьки с Зиной и Улей. Есть множество эпизодов, вкрапленных в роман и могущих явиться как бы отдельными повестями. Есть чудесные описания природы. Автор ее прекрасно чувствует, зорко видит и сердечно любит.

147