Том 2. Советская литература - Страница 174

174

Разумеется, если художник будет «врать», если он будет искажать действительность, то это будет очень плохо. Это будет одинаково плохо, имеем ли мы перед собою очерк или социально-бытовой роман. Но если художник захочет уподобиться механической фотографии, не будет ничего выбирать, ничего комбинировать, никак не будет высказывать свое суждение ни через самую конструкцию передаваемого им материала, ни через свой художественный комментарий, то тогда мы будем иметь дело просто с очень плохим корреспондентом.

И никаких границ здесь поставить нельзя. Если я захочу исследовать современное переселенческое движение путем статистики, — так, как делается это в государственных отчетах, — это одна задача, ничего общего с искусством не имеющая. Сделать это в форме очерков, поднимающихся до художественности очерков Успенского или Чехова, — это уже задача художественно-информационная, а сделать из этого большой роман и изобразить в нем судьбу нескольких переселяющихся семейств, быть может, вышедших из разных краев нашей страны, но собирающихся в одном каком-нибудь крае, изобразить здесь целый ряд типов разной степени социальной устойчивости, связать их между собою и с окружающим рядом сложнейших и показательных связей, — значит дать необычайно живое понятие о данном явлении в целом, осведомить о нем не хуже, чем могут осведомить томы работ какой-нибудь комиссии, и в то же время создать литературный шедевр.

Отсюда я делаю переход к другой, не менее важной задаче. Разумеется, искусство — не только познавательное явление, как толковал его недавно тов. Воронский. Правы те, кто утверждает, что искусство является также творческим началом. Литература есть общественная сила; своим показом и даже иногда своим непосредственным агитационным «приказом» она может двигать людьми.

Совершенный вздор, будто прошли те времена, когда писатель мог быть учителем жизни. Да, конечно, мы сейчас не увидим писателя, который мог бы изобрести свое собственное, индивидуальное учение и с ним идти в жизнь. Но наше коллективное учение достигает такой социально-этической высоты, равной которой никогда не было на земле. И оно нуждается в своих агитаторах не меньше, чем какая-нибудь церковь нуждалась в апостолах и миссионерах.

Ведь из того, что миросозерцание наше насквозь реалистично, из того, что паруса нашего корабля наполнены ветром судьбы, попутным нам, вовсе не следует, что мы сами можем сидеть сложа руки и что нам не приходится быть сознательными и полными энтузиазма инструкторами истории.

Среди других задач истории, — а конкретно говоря, среди задач пролетариата в нашей стране, — стоит борьба за перевоспитание пролетариата и в особенности за перевоспитание всей той трудовой периферии, которая его окружает; без нее он социализма построить не может, и для нее, совершенно равным образом, как и для себя, он этот социализм строит.

Говоря, что в десятках лет борьбы, которая последует за первой победой пролетарской революции, пролетариат будет изменять всю окружающую обстановку и вместе с тем радикальным образом изменять и себя, Маркс, конечно, предвидел при этом, что будет множество деятелей, которые будут активно совершать эти процессы. И можно ли сомневаться хоть на минуту, что ни Маркс, который так высоко ставил художественную литературу, ни Ленин, с его всем известными суждениями о крупнейших передовых литераторах, нисколько не удивились бы, если бы им сказали, что писатели-беллетристы окажутся первоклассными работниками этого этического бытового переворота?

Итак, переворот в самом пролетариате — это еще не конец задачи. Дальше и рядом следует еще борьба за мелкую буржуазию против нее самой, против других классов, которые стараются вырвать у пролетариата гегемонию над нею.

Всякому бросается в глаза, что задача воспитательного характера может быть выполнена только художественным показом. Показать нового человека — какая несомненно огромная задача! С большой свежестью она выполнена, например, в «Зависти» Олеши, где автор поставил проблему о тонко организованном человеке старого мира, который испытывает муки смешанного восторга и ненависти, амальгамирующихся в зависти к новому человеку. Но уж конечно, Олеша далеко не исчерпал этой темы, и подлинных образов нового человека мы имеем до крайности мало. Между тем элементы, которые могут служить для его изображения, у нас есть, и он должен быть изображен. И не только изображен: он должен быть многократно изображаем, причем надо брать его проявляющим себя в различной среде, в различных сферах.

А борьба старого и нового человека? Разве она происходит только в форме столкновения отдельных лиц? Или в форме борьбы, которая в кавалеровской душе («Зависть») возникает вследствие воздействия на нее различных натур? Нет, эта борьба происходит в большей или меньшей мере, более или менее трагично внутри каждого отдельного человека, пожалуй, без всякого исключения. Новый человек рождается в муках, путем самоочищения от всяких шлаков, путем огромной как общественной, так и личной самокритики. А имеем ли мы уже действительно яркие изображения этой борьбы, изображение ее в победоносности (это для нас сейчас особенно важно), хотя, конечно, для того, чтобы подчеркнуть эту победоносность движения, могут быть изложены и неудачи и катастрофы, крушения даже на этом пути?

В этой статье темы намечены самым беглым образом, только общими штрихами. Они, однако, слабо намечены и в литературе и либо лежат еще под спудом для писателя, либо имеют далеко еще не исчерпывающее воплощение.

174