Том 2. Советская литература - Страница 208

208

Столь же интересна — может быть, еще интереснее — форма Каменского.

Он сильно влюблен в слово, в живое слово, звучащее и сверкающее красками, в забавное, острое слово. Каменскому в высокой степени свойственно свободное обращение со словом. Он не заглядывает ни в какие словари, как бы не сделать этимологической или синтаксической ошибки. Он не только верит в то, что в его уральском, камском нутре всегда лежит, словно залежи самоцветов и бурмитского зерна, неисчерпаемый запас подлинных, из почвы идущих слов, но он вообще не боится манипулировать со словом. Берет слово, вытягивает его или отрывает от него какую-то часть. Сливает его с другим, закручивает кренделем, превращает в мяч, бросает и ловит и стукает им по земле, заставляя прыгать.

Иной пурист и словесник может закричать в ужасе: «Василь Васильевич, вы же так покалечите слова, они же хрупкие, вы же им косточки поломаете!» Но Каменский смеется, и слова смеются, как бывает, когда отец шалит с ребятами, жонглирует ими так, что у постороннего сердце замирает: как бы не ушиб. А ребятишки хохочут и рады, и становятся такими красивыми, какими ни один классический живописец никогда не писал ангелочков и купидонов.

Я познакомился с Василием Васильевичем тогда же, когда и с Владимиром Владимировичем Маяковским.

Было это в Москве, зимой 1918–1919 года. Об этой эпохе у Каменского много воспоминаний в его «Пути энтузиаста».

Мы в то время — правда, на короткий срок — очень сдружились с Маяковским. Не то чтоб мы потом поссорились — этого никогда не было, — но просто большая близость, возникшая вначале, несколько охладилась ввиду разницы взглядов на многое.

Я помню тот зимний вечер, когда мы по сугробам — я, в то время нарком по просвещению, и Маяковский, развернувшийся как любимый поэт тогдашних веселых и громких литературно-политических митингов, — шли с одного из таких собраний, где Маяковский, Бурлюк, Каменский и некоторые другие с успехом читали свои стихи.

— Мне очень понравились стихи Каменского, — сказал я.

— Вася — чудесный парень, — ответил Маяковский, — я считаю его лучшим современным поэтом (помолчал). После себя, конечно. (Опять помолчал и прошел по снегу несколько шагов своими длинными ногами.) Только он другой. Весельчак, гармонист, песельник (новая маленькая пауза). Но конечно — будетлянин.

Пересказывать здесь биографию Каменского я не намерен. Она к тому же довольно широко известна. Все знают, что он уралец. Одним своим корнем он ушел в уральские шахты (его отец был штейгер), другим — в дорогую Каму (его дед был судовщиком).

Всем известно также, что он от природы был бунтарь и что во время беспорядков тагильские рабочие выбрали его своим «президентом», за что он и сидел больше года в тюрьме. При всяком взмахе революции — и в 1905 и в 1917 годах — Каменский был с ней. Он был из тех, которые сразу перешли на сторону Октября и сразу поступили к нему на службу.

Самая ценная служба поэта Октябрю была именно поэтическая служба. Он чрезвычайно много выступал на широких народных собраниях и украшал их своим узорным, летучим, звенящим словом. Он написал первую производственную пьесу — «Паровозную обедню», он написал первую революционно-историческую пьесу — «Разина». Его сразу и сильно полюбили. Он стал известен и Владимиру Ильичу, которому его поэзия нравилась, хотя, как известно, вообще к «гражданам будетлянам» Ленин относился критически и даже у самого Маяковского ему нравилось немногое.

Две маленьких сценки.

Как-то раз Василий Васильевич шел по лестнице в какой-то театр, где он должен был выступить со стихами. Оказывается, что там должен был выступить и Ильич. Оба встретились на лестнице. Владимир Ильич ласково глянул на поэта и сказал: «Здравствуйте, середнячок». Сказал и прошел мимо. А поэт остолбенел. Он стоял с выкатившимися глазами и беззвучно шевелил языком во рту: «Середнячок? За что же он меня эдак-то?»

Весь вечер Каменский был не в духе. Но ему повезло. При разборе шапок опять встретился с вождем и бросился к нему: «Владимир Ильич, как же это вы? За что же это вы? Что же я за середняк? Разве я застрял между меньшевиками и большевиками? Или вы думаете — я болтаюсь между революционерами и обывателями? Я — человек твердых убеждений, я советский человек, я — бунтарь, я подлинный левый. Мне хочется, чтобы вы никогда не сомневались в этом». Теперь уж Ильич смотрел на поэта удивленными глазами. Наконец он понял и захохотал: «Так разве ж я про ваши убеждения? Это мне товарищ Свердлов сказал, что у вас хозяйство середняцкое на Урале». Каменский хлопнул себя по лбу: «Вот оно что! А мне невдомек. Никто меня не называл так». И разошлись, крепко пожав друг Другу руки.

Другая сценка.

Едет по Каме пароход. На палубе парохода много разного народа. День солнечный, при свежем ветерке. Хорошо!

По реке навстречу то и дело попадаются пассажирские пароходы, буксиры с баржами и ленты плотов.

Вот вдали показываются опять плоты. Целый плавучий остров. Но рулевой, капитан и многие пассажиры невольно обращают особое внимание на эти плоты. Что-то на них творится странное. Подъехали ближе. Посредине плотов кольцом стоит довольно густая толпа. А внутри кольца человек в красной рубахе и без шапки. Не то пьяный, не то юродивый: руками взмахивает, головой трясет, ажио подпрыгивает. Ближе подъехали: очень хорошо слышно — разговаривает. Значит, у них на плотах митинг.

— Митинг это, — разъясняет какой-то бородач, — речь он им произносит, политику разъясняет. Или, может, уговаривает: бастовать там али не бастовать.

208