Том 2. Советская литература - Страница 88

Некоторые стихотворения поэтов-футуристов, революционно настроенных, таких, как Маяковский и Каменский, также могли бы найти здесь свое место.

Я совершенно убежден, что если бы такой сборник, тщательно выбранный (выбирать есть из чего), лежал перед нами, то и для всякого читателя про себя и для всякого, кто посетил бы опирающиеся на такую книгу литературные вечера, стало бы ясным, что я не ошибаюсь, говоря о реальных успехах революционной музы.

Ни в какой другой области искусства мы пока, к сожалению, не можем гордиться заметными завоеваниями, но революционная муза отнюдь не нема, и ее молодая песня должна звучать возможно громче.

В заключение, для характеристики манеры Орешина и его «Дулейки», которая, как издание Саратова, вероятно, сравнительно мало доступна читателю «Известий», приведу хотя одно из его стихотворений.

Солнечная песнь

Над твердью я, простой рабочий,
Каменотес, — с высоких гор
С остервененьем среди ночи
Вздымаю месяц, как топор.

Расчешем огненное небо,
Седины рыжих облаков.
Мечта в руках моих, как гребень
Из стали выкованных слов.

Кто победит нас? Кто посмеет?
Ведь все мы — Муромцы Ильи.
Глядите: Солнце, пламенея,
Сошло со старой колеи.

От старой пристани в безбрежность,
Отчалив, быстро мы пошли.
Пусть парус наш секут и режут
Все ветры взорванной Земли.

Пусть взвизгивают молний стрелы
И рушит камни белый гром,—
Простор дерзающим и смелым
Развернут в поле золотом.

И строит новые созвездья
Из красных слов, как из кремня,
Непобедимый и железный
Всесветный Муромец Илья.

За стол — на красные поминки
Мы сели, радость затая:
Под песни на две половинки
Распалась старая Земля.

Предисловие [К книге П. Бессалько «Алмазы Востока»]

Я беру в руки перо не для того, чтобы критиковать, — критики найдутся! Я не хочу затемнять веселой красоты и искристого блеска этих чисто пролетарских фантазий.

И не стану повторять здесь наши обычные споры о том, существует ли пролетарское искусство.

Пару дней тому назад Бальмонт еще раз повторил под аплодисменты интеллигенции: нет искусства пролетарского и буржуазного — искусство одно.

Мысль — поверхностная, это все равно что сказать: нет искусства христианского, нет искусства мусульманского, — искусство одно; или: нет искусства готического, нет искусства ренессанса — искусство одно.

Поражаешься такой добровольной слепотой. Как будто кто-нибудь отрицает, что искусство одно, как будто кто-нибудь отрицает, что человечество одно. Разве это противоречит существованию веков, наций и классов?

Наш научный анализ, оружием которого мы в любой момент готовы сразиться с защитниками положения, что все кошки серы в той тьме, в которую погружают подобные теоретики мир, показал нам, что базой всех этих различий является борьба классов. Если она выступила даже из-под покровов религиозных направлений и т. д., то, когда она проявляется воочию, познав себя, — те перевороты в искусстве, которыми всегда сопровождались выступления нового класса, неминуемо также будут иметь место и сейчас.

Не мы, теоретики, разрешим этот вопрос — его разрешают пролетарские художники. Пока успех пролетарской культуры можно отметить только в литературе. По многим причинам — это понятно. Я отлично знаю, что произведения даже лучших пролетарских писателей еще незрелы, и очень доволен этим. Разве надо, чтобы пролетарская литература сразу родилась той «законченной» старухой, какой является совершенная в своей мудрости муза разных «законченных» мастеров?

Я люблю повторять слова Маркса — о гигантских башмаках ребенка-пролетариата рядом со стоптанными галошами дряхлой буржуазии.

И я утверждаю смело, что Гастев, Кириллов, Самобытник, Садофьев и другие доказали уже, что пролетарская литература возможна и осуществится. Говорят, они подражатели. Еще бы. Они не с луны упали, но их душа имеет иные законы кристаллизации. Свет неба и лучи различных светильников старой культуры, сияния которых мы нисколько не отрицаем, преломляются своеобразно на их гранях, играют в них своеобразной радугой.

У пролетариев есть несколько совершенно определенных полюсов, которые придают иную конфигурацию всему, что они берут, и всему, что они дают.

Было бы горько, если бы пролетариат зарылся в изображениях своего быта. Пролетарии не могут не любить и не изображать весь мир — прошлое, настоящее и будущее, восток, запад, юг и север. Это изображение без всякого стремления к тенденции будет иное, чем у буржуазии, потому что пройдет сквозь иную душу.

Я полон радости, что тов. Бессалько так широко мечтает; он побывал на Западе, он много читал, но, насколько я знаю, на Востоке он не путешествовал, а между тем в каждом его рассказе живет Восток, может быть, сказочный, может быть, не совсем бытовой, но — разве это нужно?

Тов. Бессалько не гонится за документами, он создает поэтические сны и символы, а потому более художественно и ценно то облако своеобразного аромата, которым окружен каждый его рассказ и в котором вы сразу обоняете Восток — Индию, Грецию и т. д.

Стилизуя очень ценную психологическую действительность, обертывая ее узорами и тканями, тов. Бессалько поднимает ее в то же время до степени широкого символа и никогда не опрокидывает ее в сухую аллегорию.

На дне каждого рассказа лежит пролетарский протест, пролетарские надежды. Они придают своеобразный вкус всему вину, но не портят этим его вкуса, не являются ему чуждыми, сливаются с ним в один букет.